LXV Гай Гракх Гай Гракх, получив по жребию для службы в качестве квестора охваченную чумой Сардинию, самовольно выехал из нее, так как преемник его не являлся. (2) Против него была направлена ненависть за отпадение Аскула и Фрегелл. (3) Став народным трибуном, он провел

Рим. Реформы Тиберия Гракха

Но за дело спасения Италии, на которое не хватало смелости у Сципиона , дважды приводившего римскую армию от глубокого упадка к победе, отважно взялся юноша, не прославившийся еще никакими подвигами,- Тиберий Семпроний Гракх (163 - 133). Его отец, носивший то же имя (консул в 177 г. и в 163 г., цензор в 169 г.), был образцом римского аристократа. Будучи эдилом, он устраивал блестящие игры, причем деньги на них добывал угнетением провинций, за что навлек на себя суровое и заслуженное порицание сената. В недостойном процессе против Сципионов, бывших его личными врагами, он вступился за них и доказал этим свое рыцарское благородство н преданность сословной чести, а энергичные меры против вольноотпущенников, принятые им в бытность цензором, свидетельствовали о твердости его консервативных убеждений. В качестве наместника провинции Эбро он своим мужеством и особенно своим справедливым управлением оказал отечеству большие услуги и оставил в провинции по себе благодарную память. Мать Тиберия Корнелия была дочерью победителя при Заме , который выбрал себе зятем своего бывшего врага, выбрал за то, что он так великодушно вступился за него. Сама Корнелия была высокообразованной, выдающейся женщиной. После смерти мужа, который был много старше ее, она отклонила предложение египетского царя, просившего ее руки, и воспитала своих троих детей в заветах мужа и отца. Старший сын ее Тиберий , добрый и благонравный юноша, с мягким взглядом и спокойным характером, казалось, меньше всего годился для роли народного агитатора. По всем своим связям и убеждениям он принадлежал к сципионовскому кружку. И он, и брат его, и сестра получили утонченное греческое и национальное образование, которое отличало всех членов этого кружка. Сципион Эмилиан был его двоюродным братом и мужем его сестры. Под его начальством Тиберий 18-летним юношей участвовал в осаде Карфагена и за храбрость удостоился похвалы сурового полководца и военных отличий. Неудивительно, что даровитый юноша со всей горячностью и ригоризмом молодости воспринял и развил идеи этого кружка о причинах упадка государства и о необходимости улучшить положение италийского крестянства. Тем более, что не только среди молодежи находились люди, считавшие отказ Гая Лелия от проведения его плана реформы признаком не рассудительности, а слабости. Аппий Клавдий, бывший консул (143 г. до н.э.) и цензор (136 г. до н.э.), один из самых авторитетных членов сената, со всей страстностью и горячностью, характерной для рода Клавдиев, упрекал сципионовский кружок в том, что он так поспешно отказался от своего плана раздачи государственных земель. Кажется, в этих упреках была также нотка личной вражды; у Алпия Клавдия были столкновения со Сципионом Эмилианом в то время, когда они оба домогались должности цензора. Публий Красс Муциан, бывший в то время великим понтификом и пользовавшийся всеобщим уважением в сенате и в народе как человек и как ученый юрист, высказывался в том же духе. Даже брат его Публий Муций Сцевола, основатель науки права в Риме, по-видимому, одобрял план реформ, а его мнение имело тем большее значение, что он, так сказать, стоял вне партий. Тех же взглядов придерживался и Квинт Метелл, покоритель македонян и ахейцев, пользовавшийся большим уважением за военные подвиги и еще больше за свои строгие нравы в семейной и общественной жизни. Тиберий Гракх был близок к этим людям, особенно к Аппию, на дочери которого он женился, и к Муциану, на дочери которого женился его брат. Неудивительно поэтому, что он пришел к мысли взяться самому за проведение реформы, как только получит должность, дающую ему право законодательной инициативы. В этом намерении его, возможно, укрепили также личные мотивы. Мирный договор с нумантинцами, заключений в 147 г. до н.э. Манцином, был главным образом делом рук Гракха. То, что сенат кассировал договор и главнокомандующий вследствие этого был выдан врагу, а Гракх вместе с другими высший офицерами избежал той же участи лишь благодаря своей популярности у народа не могло настроить правдивого и гордого юношу магче по отношению к правящей аристократии. Эллинские риторы, с которыми он охотно беседовал на философские и политические темы, Диофан из Митилены и Гай Блоссий из Кум, поддерживали его политические идеалы. Когда его замыслы стали известны в широких кругах, многие одобряли их; неоднократно на общественных зданиях появлялись надписи, призывавшие его, внука Сципиона Африканского , подумать о бедствующем народе и о спасении Италии.

10 декабря 134 г. до н.э. Тиберий Гракх вступил в должность народного трибуна. Пагубные последствия дурного управления, политический, военный, экономический и моральный упадок общества сделались очевидными в это время всем и каждому во всей своей ужасающей наготе. Из двух консулов этого года один безуспешно сражался в Сицилии против восставших рабов, а другой, Сципион Эмилиан , уже несколько месяцев занят был завоеванием, вернее, уничтожением небольшого испанского города. Если нужен был особый стимул, чтобы заставить Гракха перейти от замысла к делу, то этим стимулом было все положение, вызывавшее в душе каждого патриота сильнейшую тревогу. Тесть Гракха обещал поддерживать его советом и делом; можно было рассчитывать также на содействие юриста Сцеволы, который недавно был выбран консулом на 133 г. Вступив в должность трибуна, Гракх немедленно предложил издать аграрный закон, который в основных положениях был не чем иным, как повторением закона Лициния-Секстия от 367 г. до н.э. Он предложил, чтобы государство отобрало все государственные земли, оккупированные частными лицами, и находившиеся в их безвозмездном пользовании (на земли, сданные в аренду, как, например, на капуанскую территорию, закон не распространялся). При этом каждому владельцу предоставлялось право оставить за собой в качестве постоянного и гарантированного владения 500 югеров, а на каждого сына еще по 250 югеров, но в обшей сложности не более 1 000 югеров, или же получить взамен их другой участок. За улучшения, внесенные прежним владельцем, как то - за постройки и насаждения, по-видимому, предполагалось выдавать денежное вознаграждение. Отобранные таким образом земли должны были быть разделены на участки по 30 югеров и розданы римским гражданам и италийским союзникам, но не в полную собственность, а на правах наследственной и неотчуждаемой аренды с обязательством возделывать землю и уплачивать государству умеренную ренту. Отобрание и раздел земель предполагалось возложить на коллегию из трех лиц; они должны были считаться действительными и постоянными должностными лицами республики и ежегодно избираться народным собранием. Позднее на них была возложена также трудная и важная юридическая задача: определять, что является государственной землей и что частной собственностью. Итак, раздача земель была рассчитана на неопределенный срок, пока не будет урегулирован трудный вопрос обширных италийских государственных земель. Аграрный закон Семпрония отличался от старого закона Лициния-Секстия оговоркой в пользу владельцев, имевших наследников, а также тем, что земельные участки предполагалось раздавать на правах наследственной и неотчуждаемой аренды, главное же тем, что для проведения закона в жизнь предусматривалась организация постоянного и регулярного исполнительного органа; отсутствие последнего в старом законе было главной причиной его фактической безрезультатности. Итак, была объявлена война крупным землевладельцам, которые, как и триста лет назад, были главным образом представлены в сенате. Давно уже отдельное должностное лицо республики не вступало, как теперь, в серьезную борьбу против аристократического правительства. Правительство приняло вызов и прибегло к приему, издавна употреблявшемуся в таких случаях: постаралось парализовать действия одного должностного лица, рассматривавшиеся как злоупотребление властью, действиями другого. Коллега Гракха по трибунату Марк Октавий, человек решительный и убежденный противник закона, предложенного Гракхом , опротестовал закон перед голосованием; таким образом по закону предложение было снято с обсуждения. Тогда Гракх в свою очередь приостановил функционирование государственных органов и отправление правосудия и наложил печати на государственные кассы. С этим примирились, так как, хотя это и представляло неудобства, но до конца года оставалось уже немного времени. Растерявшийся Гракх вторично внес свое предложение. Октавий, разумеется, снова опротестовал его. На мольбы своего сотоварища и прежнего друга не препятствовать спасению Италии он ответил, что их мнения расходятся именно по вопросу о том, какими мерами можно спасти Италию; он сослался также на то, что его незыблемое право как трибуна, налагать свое veto на предложения другого трибуна не подлежит сомнению. Тогда сенат сделал попытку открыть Гракху удобный путь для отступления: два консуляра предложили ему обсудить все дело в сенате. Трибун охотно согласился. Он пытался истолковать это предложение в том смысле, что сенат в принципе одобряет раздел государственных земель. Однако на самом деле смысл предложения был не таков, и сенат не был склонен к уступкам. Переговоры остались безрезультатными. Легальные способы были исчерпаны. В прежние времена в подобных обстоятельствах инициаторы предложения отложили бы его на год, а потом стали бы ежегодно вносить его на голосование до тех пор, пока сопротивление противников не было бы сломлено под давлением общественного мне-иия и энергии предъявляемых требований. Но теперь темпы общественной жизни стали быстрее. Гракху казалось, что на данной стадии ему остается либо вообще отказаться от реформы, либо начать революцию. Он выбрал последнее. Он выступил в народном собрании с заявлением, что либо он, либо Октавий должны отказаться от трибуната, и предложил своему сотоварищу поставить на народное голосование вопрос о том, кого из них граждане желают освободить от занимаемой должности. Октавий, разумеется, отказался от такого странного поединка; ведь право интерцессии предоставлено трибунам именно для того, чтобы возможны были подобные расхождения мнений. Тогда Гракх прервал переговоры с Октавием и обратился к собравшейся толпе с вопросом: не утрачивает ли свою должность тот народный трибун, который действует в ущерб народу? На этот вопрос последовал почти единогласный утвердительный ответ; народное собрание уже давно привыкло отвечать «да» на все предложения, а на сей раз оно состояло в большинстве из сельских пролетариев, прибывших из деревни и лично заинтересованных в проведении закона. По приказанию Гракха ликторы удалили Марка Октавия со скамьи трибунов. Аграрный закон был проведен среди всеобщего ликования и избраны были первые члены коллегии по разделу государственных земель. Выбраны были инициатор закона, его двадцатилетний брат Гай и его тесть Аппий Клавдий. Такой подбор лиц из одного семейства усилил озлобление аристократии. Когда новые должностные лица обратились, как принято, к сенату за средствами на организационные расходы и суточными, в отпуске первых им было отказано, а суточные назначены в размере 24 ассов. Распря разгоралась, становилась все ожесточеннее и принимала все более личный характер. Трудное и сложное дело размежевания, отобрания и раздела государственных земель вносило раздор в каждую общину граждан и даже в союзные италийские города.

Аристократия не скрывала, что, быть может, примирится с новым законом в силу необходимости, но непрошенный законодатель не избегнет ее мести. Квинт Помпей заявил, что в тот самый день, когда Гракх сложит с себя полномочия трибуна, он, Помпей, возбудит против него преследование; это было далеко не самой опасной из тех угроз, которыми осыпали Гракха враги. Гракх полагал, и, вероятно, правильно, что его жизни угрожает опасность, и поэтому стал появляться на форуме лишь в сопровождении свиты в 3 - 4 тысячи человек. По этому поводу ему пришлось выслушать в сенате резкие упреки даже из уст Метелла, в общем сочувствовавшего реформе. Вообще если Гракх думал, что он достигнет цели с проведением аграрного закона, то теперь ему пришлось убедиться, что он находится лишь в начале пути. «Народ» обязан был ему благодарностью; но Гракха ждала неизбежная гибель, если у него не будет другой защиты, кроме этой благодарности народа, если он не сумеет остаться безусловно необходимым для народа, не будет предъявлять новые и более широкие требования и не свяжет таким образом со своим именем новые интересы и новые надежды. В это время к Риму по завещанию последнего пергамского царя перешли богатства и владения Атталидов. Гракх предложил народу разделить пергамскую государственную казну между владельцами новых наделов, чтобы обеспечить их средствами для покупки необходимого инвентаря. Вопреки установившемуся обычаю, он отстаивал положение, что сам народ имеет право окончательно решить вопрос о новой провинции.

Утверждают, что Гракх подготовил ряд других популярных законов: о сокращении срока военной службы, о расширении права протеста народных трибунов, об отмене исключительного права сенаторов на выполнение функций присяжных и даже о включении италийских союзников в число римских граждан. Трудно сказать, как далеко простирались его планы. Достоверно известно лишь следующее: в своем вторичном избрании на охраняющую его должность трибуна он видел единственное средство спасти свою жизнь, и, чтобы добиться этого противозаконного продления своих полномочий, обещал народу дальнейшие реформы. Если сначала он рисковал собой для спасения государства, то теперь ему приходилось для своего собственного спасения ставить на карту благополучие республики. Трибы собрались для избрания трибунов на следующий год, и первые голоса были поданы за Гракха . Но противная партия опротестовала выборы и добилась по крайней мере того, что собрание было распущено и решение было отложено до следующего дня, В этот день Гракх пустил в ход все дозволенные и недозволенные средства. Он появился перед народом в траурной одежде и поручил ему опеку над своим несовершеннолетним сыном. На случай, если противная партия своим протестом снова сорвет выборы, он принял меры, чтобы силой прогнать приверженцев аристократии с места собрания перед Капитолийским храмом. Наступил второй день выборов. Голоса были поданы так же, как накануне, и снова был заявлен протест. Тогда началась свалка. Граждане разбежались, и избирательное собрание фактически было распущено; Капитолийский храм заперли. В городе ходили всевозможные слухи: одни говорили, что Тиберий сместил всех трибунов; другие, что он решил оставаться на своей должности и без вторичного избрания.

Сенат собрался в храме богини Верности, вблизи храма Юпитера. Выступали самые ожесточенные враги Гракха . Когда среди страшного шума и смятения Тиберий поднес руку ко лбу, чтобы показать народу, что его жизнь в опасности, сенаторы стали кричать, что Гракх уже требует от народа увенчать его царской диадемой. От консула Сцеволы потребовали, чтобы он приказал немедленно убить государственного изменника. Этот весьма умеренный человек, в общем не относившийся враждебно к реформе, с негодованием отверг бессмысленное и варварское требование. Тогда консуляр Публий Сципион Назика, рьяный аристократ в человек горячий крикнул своим единомышленникам, чтобы они вооружались и следовали за ним. Из сельских жителей почти никто не пришел в город на выборы, а трусливые горожане перепугались, когда знатные люди города, с пылающими гневом глазами устремились вперед с ножками от кресел и палками в руках. Гракх в сопровождении немногих сторонников пытался спастись бегством. Но на бегу он споткнулся на склоне Капитолия, перед статуями семи царей, у храма богини Верности, и один из рассвирепевших преследователей убил его ударом палки в висок. Впоследствии эту честь палача оспаривали друг у друга Публий Сатурей и Луций Руф. Вместе с Гракхом были убиты еще триста человек, ни один из них не был убит железным оружием. Вечером тела убитых были брошены в Тибр. Гай Гракх тщетно просил отдать ему труп брата для погребения.

Такого дня не было еще во всей истории Рима. Длившаяся больше ста лет распря партий во время первого социального кризиса ни разу не выливалась в форму такой катастрофы, с которой начался второй кризис. Лучшие люди среди аристократии тоже должны были содрогнуться от ужаса, но пути отступления были отрезаны. Приходилось выбирать одно из двух: отдать многих надежнейших членов своей партии в жертву народному мщению или же возложить ответственность за убийство на весь сенат. Выбрали второй путь. Официально утверждали, что Гракх добивался царской власти; убийство его оправдывали ссылкой на пример Агалы. Была даже назначена специальная комиссия для дальнейшего следствия иад сообщниками Гракха . На обязанности председателя этой комиссии, консула Публия Попилия, лежало позаботиться о том, чтобы большое количество смертных приговоров над людьми из народа придало как бы легальную санкцию убийству Гракха . Толпа была особенно раздражена против Назики и жаждала мести; он, по крайней мере, имел мужество открыто признаться перед народом в своем поступке и отстаивать свою правоту. Под благовидным предлогом его отправили в Азию и вскоре (130 г. до н.э.) заочно возвели в сан великого понтифика. Сенаторы умереной партии действовали в этом случае заодно со своими коллегами. Гай Лелий участвовал в следствии над приверженцами Гракха . Публий Сцевола, пытавшийся предотвратить убийство, позднее оправдывал его в сенате. Когда от Сципиона Эмилиана после возвращениа его из Испании (132 г. до н.э.) потребовали публичного заявления, одобряет ли он убийство своего зятя или нет, он дал по меньшей мере двусмысленный ответ, что, поскольку Тиберий замышлял сделаться царем, убийство его было законно.

Перейдем теперь к оценке этих важных и чреватых последствиями событий. Учреждение административной коллегии для борьбы с опасным разорением крестьянства и создания массы новых мелких участков из фонда государственных земель в Италии, конечно, не свидетельствовало о здоровом состоянии народного хозяйства. Но при сложившихся политических и социальных условиях оно было целесообразно. Далее, сам по себе вопрос о разделе государственных земель не носил политического характера; все эти земли до последнего клочка можно было раздать, не отступая от существующего государственного устройства и нисколько не расшатывая аристократической системы управления. Здесь не могло также быть речи о правонарушении. Никто не отрицал, что собственником занятых земель являлось государство. Занявшие их находились лишь на положении временно допущенных владельцев и, как правило, не могли даже считаться добросовестными претендентами на право собственности. В тех случаях, когда в виде исключения они могли таковыми считаться, против них действовал закон, не допускавший в земельных отношениях права давности по отношению к государству. Раздел государственных земель был не нарушением права собственности, а осуществлением этого права. Все юристы были согласны в признании формальной законности этой меры. Однако, если предложенная реформа не была нарушением существующего государственного строя и нарушением законных прав, то это еще нисколько не оправдывало с политической точки зрения попытки провести теперь в жизнь правовые притязания государства. Против гракховских проектов можно было с неменьшим, а даже с большим правом возразить то же, что стали бы говорить в наше время, если бы какой-нибудь крупный земельный собственник вдруг решил применять во всем объеме права, принадлежащие ему по закону, но фактически много лет не применявшиеся. Не подлежит сомнению, что часть этих занятых государственных земель в течение трехсот лет находилась в наследственном частном владении. Земельная собственность государства вообще по своей природе легче утрачивает свой частноправовой характер, чем собственность отдельных граждан. В данном случае она, можно сказать, была забыта, и нынешние владельцы сплошь и рядом приобрели свои земли путем купли или каким-либо другим возможным способом. Что бы ни говорили юристы, а в глазах деловых людей эта мера была ни чем иным, как экспроприацией крупного землевладения в пользу земледельческого пролетариата. И действительно, ни один государственный деятель не мог смотреть на нее иначе. Что правящие круги катоновской эпохи судили именно так, ясно видно из того, как они поступили в аналогичном случае, происшедшем в их время. Калуанская территория, превращенная в 211 г. до н.э. в государственную собственность, в последующие тревожные годы большей частью перешла в фактическое владение частных лиц. В последующие годы, когда по разным причинам, а главным образом благодаря влиянию Катона, бразды правления были натянуты туже, решено было снова отобрать капуанскую территорию и сдавать ее в аренду в пользу государства (172 г. до н.э.).

Владение этими землями покоилось не на предварительном вызове желающих занять их, а в лучшем случае на попустительстве властей, и нигде оно не продолжалось более одного поколения. Тем не менее экспроприация производилась в этом случае лишь с уплатой денежной компенсации; размеры ее определялись по поручению сената городским претором Публием Лентулом (около 165 г. до н.э.).

Пожалуй, не столь предосудительным, но все же сомнительным было то, что новые участки должны были сдаваться в наследственную аренду и быть неотчуждаемыми. Рим был обязан своим величием самым либеральным принципам в области свободы договоров. Между тем в данном случае новым земледельцам предписывалось свыше, как вести хозяйство на своих участках, устанавливалось право отобрания участка в казну и вводились другие ограничения свободы договоров. Все это плохо согласовалось с духом римских учреждений. Приведенные возражения против семпрониевского аграрного закона приходится признать весьма вескими. Однако не они решают дело. Несомненно, фактическая экспроприация владельцев государственных земель являлась большим злом. Но она была единственным средством предотвратить - если не совсем, то, по крайней мере, на долгое время, - другое, худшее зло, грозившее самому существованию государства, - гибель италийского крестьянства. Понятно, что лучшие люди даже из консервативной партии, самые горячие патриоты, как Сципион Эмилиан и Гай Лелий, одобряли в принципе раздачу государственных земель и желали ее.

Хотя большинство дальновидных патриотов признавало цель Тиберия Гракха благой и спасительной, ни одни из видных граждан и патриотов не одобрял и не мог одобрить избранный Гракхом путь. Рим в то время управлялся сенатом. Проводить какую-либо меру в области управления против большинства сената значило идти на революцию. Революцией против духа конституции был поступок Гракха , вынесшего вопрос о государственных землях на разрешение народа. Революцией против буквы закона было то, что он уничтожил право трибунской интерцессии, это орудие, с помощью которого сенат вносил коррективы в действие государственной машины и отражал конституционным путем посягательства на свою власть. Устраняя с помощью недостойных софизмов своего сотоварища по должности трибуна, Гракх уничтожал право интерцессии не только для данного случая, но и на будущее время. Однако не в этом моральная и политическая неправильность дела Гракха . Для истории не существует законов о государстенной измене. Кто призывает одну силу в государстве к борьбе против другой, тот, конечно, является революционером, но, возможно, вместе с тем и проницательным государственным мужем, заслуживающим всякой похвалы. Главным недостатком гракховской революции был состав и характер тогдашних народных собраний; это часто упускается из виду. Аграрный закон Спурия Кассия и аграрный закон Тиберия Гракха в основном совпадали по своему содержанию и цели. Но дело обоих этих людей так же различно, как различны тот римский народ, который некогда делил с латинами и герниками добычу, отнятую у вольсков, и тот римский народ, который в эпоху Гракха организовал провинции Азию и Африку. Тогда граждане Рима составляли городскую общину и могли собираться и действовать сообща. Теперь Рим стал обширным государством, обычай собирать его граждан все в той же исконной форме народных собраний и предлагать ему выносить решения приводил теперь к жалким и смешным результатам. Здесь сказался тот основной дефект античной политики, что она никогда не могла полностью перейти от городского строя к строю государственному, иначе говоря, от системы народных собраний в их исконной форме к парламентской системе. Собрание державного римского народа было тем, чем в наши дни стало бы собрание державного английского народа, если бы все английские избиратели захотели сами заседать в парламенте, вместо того чтобы посылать туда своих депутатов. Это была грубая толпа, бурно увлекаемая всеми интересами и страстями, толпа, в которой не было ни капли разума, толпа, неспособная вынести самостоятельное решение. А самое главное, в этой толпе за редкими исключениями участвовали и голосовали под именем граждан несколько сот или тысяч людей, случайно набранных на улицах столицы. Обычно граждане считали себя достаточно представленными в трибах и в центуриях через своих фактических представителей, примерно так же как в куриях, в лице тридцати ликторов, представлявших их по закону. И точно так же, как так называемые куриатные постановления была в сущности лишь постановлениями магистрата, созывавшего ликторов, так и постановления триб и центурий сводились в то время в сущности к утверждению решений, предлагаемых должностным лицом; собравшиеся на все предложение отвечали неизменным «да». Впрочем, если на этих народных собраниях, комициях, как ни мало обращали внимания на правомочность участников, все же, как правило, участвовали только римские граждане, то на простых сходках (contio) могло присутствовать н орать всякое двуногое существо, египтянин и иудей, уличный мальчишка и раб. Правда, в глазах закона такая сходка не имела значения: она не могла ни голосовать, ни выносить решений. Но фактически она была хозяином улицы, а мнение улицы уже стало в Риме силой; нельзя было не считаться с тем, как будет реагировать эта грубая толпа на сделанное ей сообщение - будет ли она молчать или кричать, встретит ли оратора рукоплесканиями и ликованием или свистками и ревом. Немногие имели мужество так прикрикнуть на толпу, как это сделал Сципион Эмилиан , когда она освистала его слова относительно смерти Тиберия : «Эй вы, для кого Италия не мать, а мачеха, - замолчите!». А когда толпа зашумела еще сильнее, он продолжал: «Неужели вы думаете, что я побоюсь тех, кого я в цепях отправлял на невольничьи рынки?».

Достаточным злом было уже то, что к заржавевшей машине комиций прибегали при выборах и при издании законов. Но когда этим народным массам, сначала в комицнях, а затем фактически и на простых сходках (coneiones), позволили вмешиваться в дела управления и вырвали из рук сената орудие, служившее защитой от такого вмешательства; когда этому так называемому народу позволили декретировать раздачу в его пользу за счет казны земель и инвентаря; когда всякий, кому его положение и личное влияние среди пролетариата доставляли хотя бы на несколько часов власть на улицах, мог налагать на свои проекты легальный штемпель суверенной народной воли, - это было не началом народной свободы, а ее концом. Рим пришел не к демократии, а к монархии. Вот почему в предыдущий период Катон и его единомышленники никогда не выносили подобных вопросов на обсуждение народа, а обсуждали их только в сенате. Вот почему современники Гракха , люди из кружка Сципиона Эмилнана , видели в аграрном законе Фламиния от 232 г. до н.э., явившемся первым шагом на этом пути, начало упадка величия Рима. Вот почему они допустили гибель инициатора реформы и полагали, что его трагическая участь послужит как бы преградой для подобных попыток в будущем. А между тем они со всей энергией поддерживали и использовали проведений им закон о раздаче государственных земель. Так печально обстояли дела в Риме, что даже честные патриоты были вынуждены отвратительно лицемерить. Они не препятствовали гибели преступника и вместе с тем присваивали себе плоды его преступления. Поэтому противники Гракха в известном смысле были правы, обвиняя его в стремлении к царской власти. Эта идея, вероятно, была чужда Гракху, но это является для него скорее новым обвинением, чем оправданием. Ибо владычество аристократии было столь пагубно, что гражданин, которому удалось бы свергнуть сенат и стать на его место, пожалуй, принес бы государству больше пользы, чем вреда.

Но Тиберий Гракх не был способен на такую отважную игру. Это был человек в общем довольно даровитый, патриот, консерватор, полный благих намерений, но не сознававший, что он делает. Он обращался к черни в наивной уверенности, что обращается к народу, и протягивал руку к короне, сам того не сознавая, пока неумолимая логика событий не увлекла его на путь демагогии и тирании: он учредил комиссию из членов своей семьи, простер руку на государственную казну, под давлением необходимости и отчаяния добивался все новых «реформ», окружил себя стражей из уличного сброда, причем дело дошло до уличных боев; таким образом шаг за шагом, все яснее и яснее становилось и ему самому и другим, что он не более как достойный сожаления узурпатор. В конце концов демоны революции, которых он сам призвал, овладели неумелым заклинателем и растерзали его. Позорное побоище, в котором он кончил свою жизнь, выносит приговор и над самим собой и над той аристократической шайкой, от которой оно исходило. Но ореол мученика, которым эта насильственная смерть увенчала имя Тиберия Гракха , в данном случае, как обычно, оказался незаслуженным. Лучшие из его современников судили о нем иначе. Когда Сципион Эмилиан узнал о катастрофе, он произнес стих из Гомера: «Пусть погибнет так всякий, кто совершит такие дела». Когда младший брат Тиберия обнаружил намерение идти по тому же пути, его собственная мать писала ему: «Неужели в нашем семействе не будет конца безрассудствам? Где же будет предел этому? Разве мы не достаточно опозорили себя, вызвав в государстве смуту и расстройство?». Так говорила не встревоженная мать, а дочь покорителя Карфагена, которая испытала еще большее несчастье, чем гибель своих сыновей.

Сре­ди народ­ных три­бу­нов сила на сто­роне того, кто нала­га­ет запрет, и если даже все осталь­ные соглас­ны друг с дру­гом, они ниче­го не достиг­нут, пока есть хотя бы один, про­ти­вя­щий­ся их суж­де­нию. Воз­му­щен­ный поступ­ком Окта­вия, Тибе­рий взял назад свой пер­вый, более крот­кий зако­но­про­ект и внес новый, более при­ят­ный для наро­да и более суро­вый к нару­ши­те­лям пра­ва, кото­рым на сей раз вме­ня­лось в обя­зан­ность осво­бо­дить все зем­ли, какие когда-либо были при­об­ре­те­ны в обход преж­де издан­ных зако­нов. Чуть не еже­днев­но у Тибе­рия быва­ли схват­ки с Окта­ви­ем на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии, но, хотя спо­ри­ли они с вели­чай­шей горяч­но­стью и упор­ст­вом, ни один из них, как сооб­ща­ют, не ска­зал о дру­гом ниче­го оскор­би­тель­но­го, ни один не под­дал­ся гне­ву, не про­ро­нил непо­до­баю­ще­го или непри­стой­но­го сло­ва. Как вид­но, не толь­ко на вак­хи­че­ских празд­не­ствах , но и в пла­мен­ных пре­ре­ка­ни­ях доб­рые задат­ки и разум­ное вос­пи­та­ние удер­жи­ва­ют дух от без­образ­ных край­но­стей. Зная, что дей­ст­вию зако­на под­па­да­ет и сам Окта­вий, у кото­ро­го было мно­го обще­ст­вен­ной зем­ли, Тибе­рий про­сил его отка­зать­ся от борь­бы, согла­ша­ясь воз­ме­стить ему поте­ри за счет соб­ст­вен­но­го состо­я­ния, кста­ти ска­зать - отнюдь не бле­стя­ще­го. Но Окта­вий был непре­кло­нен, и тогда Тибе­рий осо­бым ука­зом объ­явил пол­но­мо­чия всех долж­ност­ных лиц, кро­ме три­бу­нов, пре­кра­щен­ны­ми до тех пор, пока зако­но­про­ект не прой­дет голо­со­ва­ния. Он опе­ча­тал соб­ст­вен­ною печа­тью храм Сатур­на, чтобы кве­сто­ры не мог­ли ниче­го при­не­сти или выне­сти из каз­на­чей­ства , и через гла­ша­та­ев при­гро­зил штра­фом пре­то­рам, кото­рые ока­жут непо­ви­но­ве­ние, так что все в испу­ге пре­рва­ли испол­не­ние сво­их обыч­ных дел и обя­зан­но­стей. Тут вла­дель­цы земель пере­ме­ни­ли одеж­ды и ста­ли появ­лять­ся на фору­ме с видом жал­ким и подав­лен­ным, но втайне зло­умыш­ля­ли про­тив Тибе­рия и уже при­гото­ви­ли убийц для поку­ше­ния, так что и он, ни от кого не таясь, опо­я­сал­ся раз­бой­ни­чьим кин­жа­лом, кото­рый назы­ва­ют « доло­ном» .

впо­след­ст­вии же, когда Гай и Фуль­вий зада­ли ему в Собра­нии вопрос, что он дума­ет о смер­ти Тибе­рия, ото­звал­ся о его дея­тель­но­сти с неодоб­ре­ни­ем. Народ пре­рвал речь Сци­пи­о­на воз­му­щен­ным кри­ком, чего рань­ше нико­гда не слу­ча­лось, а сам он был до того раздо­са­до­ван, что гру­бо оскор­бил народ. Об этом подроб­но рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Сци­пи­о­на .

[ГАЙ ГРАКХ]

После гибе­ли Тибе­рия Гай в пер­вое вре­мя, то ли боясь вра­гов, то ли с целью вос­ста­но­вить про­тив них сограж­дан, совер­шен­но не пока­зы­вал­ся на фору­ме и жил тихо и уеди­нен­но, слов­но чело­век, кото­рый не толь­ко подав­лен и удру­чен обсто­я­тель­ства­ми, но и впредь наме­рен дер­жать­ся в сто­роне от обще­ст­вен­ных дел; это дава­ло повод для тол­ков, буд­то он осуж­да­ет и отвер­га­ет начи­на­ния Тибе­рия. Но он был еще слиш­ком молод, на девять лет моло­же бра­та, а Тибе­рий умер, не дожив до трид­ца­ти. Когда же с тече­ни­ем вре­ме­ни мало-пома­лу стал обна­ру­жи­вать­ся его нрав, чуж­дый празд­но­сти, изне­жен­но­сти, стра­сти к вину и к нажи­ве, когда он при­нял­ся отта­чи­вать свой дар сло­ва, как бы гото­вя себе кры­лья, кото­рые воз­не­сут его на государ­ст­вен­ном попри­ще, с пол­ною оче­вид­но­стью откры­лось, что спо­кой­ст­вию Гая ско­ро при­дет конец. Защи­щая как-то в суде сво­его дру­га Вет­тия, он доста­вил наро­ду такую радость и вызвал такое неисто­вое вооду­шев­ле­ние, что все про­чие ора­то­ры пока­за­лись в срав­не­нии с ним жал­ки­ми маль­чиш­ка­ми, а у могу­ще­ст­вен­ных граж­дан заро­ди­лись новые опа­се­ния, и они мно­го гово­ри­ли меж­ду собою, что ни в коем слу­чае нель­зя допус­кать Гая к долж­но­сти три­бу­на.

По чистой слу­чай­но­сти ему выпал жре­бий ехать в Сар­ди­нию кве­сто­ром при кон­су­ле Оре­сте, что обра­до­ва­ло его вра­гов и нисколь­ко не огор­чи­ло само­го Гая. Воин­ст­вен­ный от при­ро­ды и вла­дев­ший ору­жи­ем не хуже, чем тон­ко­стя­ми пра­ва, он, вме­сте с тем, еще стра­шил­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния, а усто­ять перед при­зы­ва­ми наро­да и дру­зей чув­ст­во­вал себя не в силах и пото­му с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем вос­поль­зо­вал­ся слу­ча­ем уехать из Рима. Прав­да, гос­под­ст­ву­ет упор­ное мне­ние, буд­то Гай был самым необуздан­ным иска­те­лем народ­ной бла­го­склон­но­сти и гораздо горя­чее Тибе­рия гнал­ся за сла­вою у тол­пы. Но это ложь. Напро­тив, ско­рее по необ­хо­ди­мо­сти, неже­ли по сво­бод­но­му выбо­ру, сколь­ко мож­но судить, занял­ся он дела­ми государ­ства. Ведь и ора­тор Цице­рон сооб­ща­ет , что Гай не хотел при­ни­мать ника­ких долж­но­стей, пред­по­чи­тал жить в тишине и покое, но брат явил­ся ему во сне и ска­зал так: « Что же ты мед­лишь, Гай? Ино­го пути нет. Одна и та же суж­де­на нам обо­им жизнь, одна и та же смерть в борь­бе за бла­го наро­да!»

В Сар­ди­нии Гай дал все­сто­рон­ние дока­за­тель­ства сво­ей доб­ле­сти и нрав­ст­вен­ной высоты, намно­го пре­взой­дя всех моло­дых и отва­гою в бит­вах и спра­вед­ли­во­стью к под­чи­нен­ным, и почти­тель­ной любо­вью к пол­ко­вод­цу, а в воз­держ­но­сти, про­сто­те и трудо­лю­бии оста­вив поза­ди и стар­ших. Зимою, кото­рая в Сар­ди­нии на ред­кость холод­на и нездо­ро­ва, кон­сул потре­бо­вал от горо­дов теп­ло­го пла­тья для сво­их вои­нов, но граж­дане отпра­ви­ли в Рим прось­бу отме­нить это тре­бо­ва­ние. Сенат при­нял про­си­те­лей бла­го­склон­но и отдал кон­су­лу при­каз одеть вои­нов ины­ми сред­ства­ми, и так как кон­сул был в затруд­не­нии, а вои­ны меж тем жесто­ко мерз­ли, Гай, объ­е­хав­ши горо­да, убедил их помочь рим­ля­нам доб­ро­воль­но. Весть об этом при­шла в Рим, и сенат был сно­ва обес­по­ко­ен, усмот­рев в поведе­нии Гая первую попыт­ку про­ло­жить себе путь к народ­ной бла­го­склон­но­сти. И, преж­де все­го, когда при­бы­ло посоль­ство из Афри­ки от царя Миципсы, кото­рый велел пере­дать, что в знак рас­по­ло­же­ния к Гаю Грак­ху он отпра­вил пол­ко­вод­цу в Сар­ди­нию хлеб, сена­то­ры, в гне­ве, про­гна­ли послов, а затем вынес­ли поста­нов­ле­ние: вой­ско в Сар­ди­нии сме­нить, но Оре­ста оста­вить на преж­нем месте - имея в виду, что долг служ­бы задер­жит при пол­ко­вод­це и Гая. Гай, одна­ко ж, едва узнал о слу­чив­шем­ся, в край­нем раз­дра­же­нии сел на корабль и неожидан­но появил­ся в Риме, так что не толь­ко вра­ги хули­ли его повсюду, но и наро­ду каза­лось стран­ным, как это кве­стор сла­га­ет с себя обя­зан­но­сти рань­ше намест­ни­ка. Одна­ко, когда про­тив него воз­буди­ли обви­не­ние перед цен­зо­ра­ми, Гай, попро­сив сло­ва, сумел про­из­ве­сти пол­ную пере­ме­ну в суж­де­ни­ях сво­их слу­ша­те­лей, кото­рые под конец были уже твер­до убеж­де­ны, что он сам - жерт­ва вели­чай­шей неспра­вед­ли­во­сти. Он про­слу­жил в вой­ске, ска­зал Гай, две­на­дцать лет, тогда как обя­за­тель­ный срок служ­бы - все­го десять, и про­был кве­сто­ром при пол­ко­вод­це три года , тогда как по зако­ну мог бы вер­нуть­ся через год. Един­ст­вен­ный из все­го вой­ска, он взял с собою в Сар­ди­нию пол­ный коше­лек и увез его оттуда пустым, тогда как осталь­ные, выпив взя­тое из дому вино, везут в Рим амфо­ры, довер­ху насы­пан­ные сереб­ром и золо­том.

Вско­ре Гая вновь при­влек­ли к суду, обви­няя в том, что он скло­нял союз­ни­ков к отпа­де­нию от Рима и был участ­ни­ком рас­кры­то­го во Фре­гел­лах заго­во­ра. Одна­ко он был оправ­дан и, очи­стив­шись от всех подо­зре­ний, немед­лен­но стал искать долж­но­сти три­бу­на, при­чем все, как один, извест­ные и вид­ные граж­дане высту­па­ли про­тив него, а народ, под­дер­жи­вав­ший Гая, собрал­ся со всей Ита­лии в таком коли­че­стве, что мно­гие не нашли себе в горо­де при­ста­ни­ща, а Поле всех не вме­сти­ло и кри­ки голо­су­ю­щих нес­лись с крыш и гли­но­бит­ных кро­вель домов.

Власть иму­щие лишь в той мере взя­ли над наро­дом верх и не дали свер­шить­ся надеж­дам Гая, что он ока­зал­ся избран­ным не пер­вым, как рас­счи­ты­вал, а чет­вер­тым . Но едва он занял долж­ность, как тут же пер­вен­ство пере­шло к нему, ибо силою речей он пре­вос­хо­дил всех сво­их това­ри­щей-три­бу­нов, а страш­ная смерть Тибе­рия дава­ла ему пра­во гово­рить с боль­шой сме­ло­стью, опла­ки­вая участь бра­та. Меж­ду тем он при вся­ком удоб­ном слу­чае обра­щал мыс­ли наро­да в эту сто­ро­ну, напо­ми­ная о слу­чив­шем­ся и при­во­дя для срав­не­ния при­ме­ры из про­шло­го - как их пред­ки объ­яви­ли вой­ну фалис­кам, за то что они оскор­би­ли народ­но­го три­бу­на, неко­е­го Гену­ция, и как каз­ни­ли Гая Вету­рия , за то что он один не усту­пил доро­гу народ­но­му три­бу­ну, про­хо­див­ше­му через форум. « А у вас на гла­зах, - про­дол­жал он, - Тибе­рия насмерть били дубьем, а потом с Капи­то­лия волок­ли его тело по горо­ду и швыр­ну­ли в реку, у вас на гла­зах лови­ли его дру­зей и уби­ва­ли без суда! Но раз­ве не при­ня­то у нас иско­ни, если на чело­ве­ка взведе­но обви­не­ние, гро­зя­щее смерт­ною каз­нью, а он не явля­ет­ся перед судья­ми, то на заре к две­рям его дома при­хо­дит тру­бач и зву­ком тру­бы еще раз вызы­ва­ет его явить­ся, и лишь тогда, но не рань­ше, выно­сит­ся ему при­го­вор?! Вот как осто­рож­ны и осмот­ри­тель­ны были наши отцы в судеб­ных делах» .

Зара­нее воз­му­тив и рас­тре­во­жив народ таки­ми реча­ми - а он вла­дел не толь­ко искус­ст­вом сло­ва, но и могу­чим, на ред­кость звуч­ным голо­сом, - Гай внес два зако­но­про­ек­та: во-пер­вых, если народ отре­ша­ет долж­ност­ное лицо от вла­сти, ему и впредь ника­кая долж­ность дана быть не может, а во-вто­рых, наро­ду пре­до­став­ля­ет­ся пра­во судить долж­ност­ное лицо, изгнав­шее граж­да­ни­на без суда. Один из них, без вся­ко­го сомне­ния, покры­вал позо­ром Мар­ка Окта­вия, кото­ро­го Тибе­рий лишил долж­но­сти три­бу­на, вто­рой был направ­лен про­тив Попи­лия, кото­рый был пре­то­ром в год гибе­ли Тибе­рия и отпра­вил в изгна­ние его дру­зей. Попи­лий не отва­жил­ся под­верг­нуть себя опас­но­сти суда и бежал из Ита­лии, а дру­гое пред­ло­же­ние Гай сам взял обрат­но, ска­зав, что милу­ет Окта­вия по прось­бе сво­ей мате­ри Кор­не­лии. Народ был вос­хи­щен и дал свое согла­сие. Рим­ляне ува­жа­ли Кор­не­лию ради ее детей нисколь­ко не мень­ше, неже­ли ради отца, и впо­след­ст­вии поста­ви­ли брон­зо­вое ее изо­бра­же­ние с над­пи­сью: « Кор­не­лия, мать Грак­хов» . Часто вспо­ми­на­ют несколь­ко мет­ких, но слиш­ком рез­ких слов Гая, ска­зан­ных в защи­ту мате­ри одно­му из вра­гов. « Ты, - вос­клик­нул он, - сме­ешь хулить Кор­не­лию, кото­рая роди­ла на свет Тибе­рия Грак­ха?!» И, так как за неза­дач­ли­вым хули­те­лем была дур­ная сла­ва чело­ве­ка изне­жен­но­го и рас­пут­но­го, про­дол­жал: « Как у тебя толь­ко язык пово­ра­чи­ва­ет­ся срав­ни­вать себя с Кор­не­ли­ей! Ты что, рожал детей, как она? А ведь в Риме каж­дый зна­ет, что она доль­ше спит без муж­чи­ны, чем муж­чи­ны без тебя!» Вот како­ва была язви­тель­ность речей Гая, и при­ме­ров подоб­но­го рода мож­но най­ти в его сохра­нив­ших­ся кни­гах нема­ло.

Сре­ди зако­нов, кото­рые он пред­ла­гал, угож­дая наро­ду и под­ры­вая могу­ще­ство сена­та, один касал­ся выво­да коло­ний и, одно­вре­мен­но, пред­у­смат­ри­вал раздел обще­ст­вен­ной зем­ли меж­ду бед­ня­ка­ми, вто­рой забо­тил­ся о вои­нах, тре­буя, чтобы их снаб­жа­ли одеж­дой на казен­ный счет, без вся­ких выче­тов из жало­ва­ния, и чтобы нико­го моло­же сем­на­дца­ти лет в вой­ско не при­зы­ва­ли . Закон о союз­ни­ках дол­жен был урав­нять в пра­вах ита­лий­цев с рим­ски­ми граж­да­на­ми, хлеб­ный закон - сни­зить цены на про­до­воль­ст­вие для бед­ня­ков. Самый силь­ный удар по сена­ту нано­сил зако­но­про­ект о судах. До тех пор судья­ми были толь­ко сена­то­ры, и пото­му они вну­ша­ли страх и наро­ду и всад­ни­кам. Гай при­со­еди­нил к трем­стам сена­то­рам такое же чис­ло всад­ни­ков, с тем чтобы судеб­ные дела нахо­ди­лись в общем веде­нии этих шести­сот чело­век.

Сооб­ща­ют, что, вно­ся это пред­ло­же­ние, Гай и вооб­ще выка­зал осо­бую страсть и пыл, и, меж­ду про­чим, в то вре­мя как до него все высту­паю­щие перед наро­дом ста­но­ви­лись лицом к сена­ту и так назы­вае­мо­му коми­тию , впер­вые тогда повер­нул­ся к фору­му. Он взял себе это за пра­ви­ло и в даль­ней­шем и лег­ким пово­ротом туло­ви­ща сде­лал пере­ме­ну огром­ной важ­но­сти - пре­вра­тил, до извест­ной сте­пе­ни, государ­ст­вен­ный строй из ари­сто­кра­ти­че­ско­го в демо­кра­ти­че­ский, вну­шая, что ора­то­ры долж­ны обра­щать­ся с речью к наро­ду, а не к сена­ту.

Народ не толь­ко при­нял пред­ло­же­ние Гая, но и пору­чил ему избрать новых судей из всад­ни­че­ско­го сосло­вия, так что он при­об­рел сво­его рода еди­но­лич­ную власть и даже сенат стал при­слу­ши­вать­ся к его сове­там. Впро­чем, он неиз­мен­но пода­вал лишь такие сове­ты, кото­рые мог­ли послу­жить к чести и сла­ве сена­та. В их чис­ле было и заме­ча­тель­ное, на ред­кость спра­вед­ли­вое мне­ние, как рас­по­рядить­ся с хле­бом, при­слан­ным из Испа­нии намест­ни­ком Фаби­ем. Гай убедил сена­то­ров хлеб про­дать и выру­чен­ные день­ги вер­нуть испан­ским горо­дам, а к Фабию обра­тить­ся со стро­гим пори­ца­ни­ем, за то что он дела­ет власть Рима нена­вист­ной и непе­ре­но­си­мой. Этим он стя­жал нема­лую сла­ву и любовь в про­вин­ци­ях.

Он внес еще зако­но­про­ек­ты - о новых коло­ни­ях, о стро­и­тель­стве дорог и хлеб­ных амба­ров, и во гла­ве всех начи­на­ний ста­но­вил­ся сам, нисколь­ко не утом­ля­ясь ни от важ­но­сти трудов, ни от их мно­го­чис­лен­но­сти, но каж­дое из дел испол­няя с такою быст­ро­той и тща­тель­но­стью, слов­но оно было един­ст­вен­ным, и даже злей­шие вра­ги, нена­видев­шие и бояв­ши­е­ся его, диви­лись целе­устрем­лен­но­сти и успе­хам Гая Грак­ха. А народ и вовсе был вос­хи­щен, видя его посто­ян­но окру­жен­ным под­ряд­чи­ка­ми, масте­ро­вы­ми, посла­ми, долж­ност­ны­ми лица­ми, вои­на­ми, уче­ны­ми, видя, как он со все­ми обхо­ди­те­лен и при­вет­лив и вся­ко­му возда­ет по заслу­гам, нисколь­ко не роняя при этом соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства, но изоб­ли­чая злоб­ных кле­вет­ни­ков, кото­рые назы­ва­ли его страш­ным, гру­бым, жесто­ким. Так за непри­нуж­ден­ны­ми беседа­ми и сов­мест­ны­ми заня­ти­я­ми он еще более искус­но рас­по­ла­гал к себе народ, неже­ли про­из­но­ся речи с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния.

Боль­ше все­го заботы вкла­ды­вал он в стро­и­тель­ство дорог, имея в виду не толь­ко поль­зу, но и удоб­ства, и кра­соту. Доро­ги про­во­ди­лись совер­шен­но пря­мые. Их мости­ли теса­ным кам­нем либо же покры­ва­ли сло­ем плот­но уби­то­го пес­ка. Там, где путь пере­се­ка­ли ручьи или овра­ги, пере­бра­сы­ва­лись мосты и выво­ди­лись насы­пи, а потом уров­ни по обе­им сто­ро­нам в точ­но­сти срав­ни­ва­лись, так что вся работа в целом была радо­стью для гла­за. Кро­ме того Гай раз­ме­рил каж­дую доро­гу, от нача­ла до кон­ца, по милям (миля - немно­гим менее вось­ми ста­ди­ев) и отме­тил рас­сто­я­ния камен­ны­ми стол­ба­ми. Побли­же один к дру­го­му были рас­став­ле­ны по обе сто­ро­ны доро­ги еще кам­ни, чтобы всад­ни­ки мог­ли садить­ся с них на коня, не нуж­да­ясь в стре­мя­ном.

Меж тем как народ про­слав­лял Гая до небес и готов был дать ему любые дока­за­тель­ства сво­ей бла­го­склон­но­сти, он, высту­пая одна­жды, ска­зал, что будет про­сить об одном одол­же­нии и если прось­бу его ува­жат, сочтет себя на вер­ху уда­чи, одна­ко ж ни сло­вом не упрекнет сограж­дан и тогда, если полу­чит отказ. Речь эта была при­ня­та за прось­бу о кон­суль­стве, и все реши­ли, что он хочет искать одно­вре­мен­но долж­но­сти и кон­су­ла и народ­но­го три­бу­на . Но когда наста­ли кон­суль­ские выбо­ры и все были взвол­но­ва­ны и насто­ро­же­ны, Гай появил­ся рядом с Гаем Фан­ни­ем и повел его на Поле, чтобы вме­сте с дру­ги­ми дру­зья­ми ока­зать ему под­держ­ку. Такой неожидан­ный обо­рот собы­тий дал Фан­нию гро­мад­ное пре­иму­ще­ство перед осталь­ны­ми соис­ка­те­ля­ми, и он был избран кон­су­лом, а Гай, во вто­рой раз , народ­ным три­бу­ном - един­ст­вен­но из пре­дан­но­сти наро­да, ибо сам он об этом не про­сил и даже не заго­ва­ри­вал.

Но вско­ре он убедил­ся, что рас­по­ло­же­ние к нему Фан­ния силь­но охла­де­ло, а нена­висть сена­та ста­но­вит­ся откры­той, и пото­му укре­пил любовь наро­да новы­ми зако­но­про­ек­та­ми, пред­ла­гая выве­сти коло­нии в Тарент и Капую и даро­вать пра­ва граж­дан­ства всем лати­ня­нам. Тогда сенат, боясь, как бы он не сде­лал­ся совер­шен­но неодо­ли­мым, пред­при­нял попыт­ку изме­нить настро­е­ние тол­пы необыч­ным, преж­де не употреб­ляв­шим­ся спо­со­бом - стал состя­зать­ся с Гаем в льсти­вой уго­д­ли­во­сти перед наро­дом вопре­ки сооб­ра­же­ни­ям обще­го бла­га.

Сре­ди това­ри­щей Гая по долж­но­сти был Ливий Друз, чело­век, ни про­ис­хож­де­ни­ем сво­им, ни вос­пи­та­ни­ем нико­му в Риме не усту­пав­ший, а нра­вом, крас­но­ре­чи­ем и богат­ст­вом спо­соб­ный сопер­ни­чать с самы­ми ува­жа­е­мы­ми и могу­ще­ст­вен­ны­ми из сограж­дан. К нему-то и обра­ти­лись вид­ней­шие сена­то­ры и убеж­да­ли объ­еди­нить­ся с ними и начать дей­ст­во­вать про­тив Грак­ха - не при­бе­гая к наси­лию и не идя напе­ре­кор наро­ду, напро­тив, угож­дая ему во всем, даже в таких слу­ча­ях, когда по сути вещей сле­до­ва­ло бы сопро­тив­лять­ся до послед­ней воз­мож­но­сти.

Пре­до­ста­вив ради этой цели свою власть три­бу­на в рас­по­ря­же­ние сена­та, Ливий внес несколь­ко зако­но­про­ек­тов, не имев­ших ниче­го обще­го ни с поль­зою, ни со спра­вед­ли­во­стью, но, слов­но в комедии , пре­сле­до­вав­ших лишь одну цель - любой ценой пре­взой­ти Гая в уме­нии пора­до­вать народ и уго­дить ему. Так сенат с пол­ней­шей ясно­стью обна­ру­жил, что не поступ­ки и начи­на­ния Гая его воз­му­ща­ют, но что он хочет уни­что­жить или хотя бы пре­дель­но уни­зить само­го Грак­ха. Когда Гай пред­ла­гал выве­сти две коло­нии и вклю­чал в спис­ки пере­се­лен­цев самых достой­ных граж­дан, его обви­ня­ли в том, что он заис­ки­ва­ет перед наро­дом, а Ливию, кото­рый наме­ре­вал­ся устро­ить две­на­дцать новых коло­ний и отпра­вить в каж­дую по три тыся­чи бед­ня­ков, ока­зы­ва­ли вся­че­скую под­держ­ку. Один разде­лял зем­лю меж­ду неиму­щи­ми, назна­чая всем пла­тить подать в каз­ну - и его беше­но нена­виде­ли, кри­ча­ли, что он льстит тол­пе, дру­гой сни­мал и подать с полу­чив­ших наде­лы - и его хва­ли­ли. Наме­ре­ние Гая пре­до­ста­вить лати­ня­нам рав­но­пра­вие удру­ча­ло сена­то­ров, но к зако­ну, пред­ло­жен­но­му Ливи­ем и запре­щав­ше­му бить пал­кой кого бы то ни было из лати­нян даже во вре­мя служ­бы в вой­ске, отно­си­лись бла­го­склон­но. Да и сам Ливий, высту­пая, нико­гда не про­пус­кал слу­чая отме­тить, что пеку­щий­ся о наро­де сенат одоб­ря­ет его пред­ло­же­ния. Кста­ти гово­ря, во всей его дея­тель­но­сти это было един­ст­вен­но полез­ным, ибо народ пере­стал смот­реть на сенат с преж­ним оже­сто­че­ни­ем: рань­ше вид­ней­шие граж­дане вызы­ва­ли у наро­да лишь подо­зре­ния и нена­висть, а Ливию, кото­рый заве­рял, буд­то имен­но с их согла­сия и по их сове­ту он угож­да­ет наро­ду и потвор­ст­ву­ет его жела­ни­ям, уда­лось смяг­чить и осла­бить это угрю­мое зло­па­мят­ство.

Боль­ше все­го веры в доб­рые наме­ре­ния Дру­за и его спра­вед­ли­вость вну­ша­ло наро­ду то обсто­я­тель­ство, что ни еди­ным из сво­их пред­ло­же­ний, насколь­ко мож­но было судить, он не пре­сле­до­вал ника­кой выго­ды для себя само­го. И осно­ва­те­ля­ми коло­ний он все­гда посы­лал дру­гих, и в денеж­ные рас­че­ты нико­гда не вхо­дил, тогда как Гай бо́ льшую часть самых важ­ных дел подоб­но­го рода брал на себя.

Как раз в эту пору еще один три­бун, Руб­рий, пред­ло­жил вновь засе­лить раз­ру­шен­ный Сци­пи­о­ном Кар­фа­ген , жре­бий руко­во­дить пере­се­ле­ни­ем выпал Гаю, и он отплыл в Афри­ку, а Друз, в его отсут­ст­вие, дви­нул­ся даль­ше и начал успеш­но пере­ма­ни­вать народ на свою сто­ро­ну, при­чем глав­ным оруди­ем ему слу­жи­ли обви­не­ния про­тив Фуль­вия. Этот Фуль­вий был дру­гом Гая, и вме­сте с Гаем его избра­ли для разде­ла земель. Чело­век он был бес­по­кой­ный и сена­ту вну­шал пря­мую нена­висть, а всем про­чим - нема­лые подо­зре­ния: гово­ри­ли, буд­то он бун­ту­ет союз­ни­ков и тай­но под­стре­ка­ет ита­лий­цев к отпа­де­нию от Рима. То были все­го лишь слу­хи, без­до­ка­за­тель­ные и нена­деж­ные, но Фуль­вий сво­им без­рас­суд­ст­вом и дале­ко не мир­ны­ми склон­но­стя­ми сам сооб­щал им сво­его рода досто­вер­ность. Это все­го более подо­рва­ло вли­я­ние Гая, ибо нена­висть к Фуль­вию отча­сти пере­шла и на него. Когда без вся­кой види­мой при­чи­ны умер Сци­пи­он Афри­кан­ский и на теле высту­пи­ли какие-то следы, как ока­за­лось - следы наси­лия (мы уже гово­ри­ли об этом в жиз­не­опи­са­нии Сци­пи­о­на), глав­ны­ми винов­ни­ка­ми этой смер­ти мол­ва назы­ва­ла Фуль­вия, кото­рый был вра­гом Сци­пи­о­на и в самый день кон­чи­ны поно­сил его с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния. Подо­зре­ние пало и на Гая. И все же зло­дей­ство, столь страш­ное и дерз­кое, обра­тив­ше­е­ся про­тив пер­во­го и вели­чай­ше­го сре­ди рим­лян мужа, оста­лось без­на­ка­зан­ным и даже неизоб­ли­чен­ным, пото­му что народ дело пре­кра­тил, боясь за Гая, - как бы при рас­сле­до­ва­нии обви­не­ние в убий­стве не кос­ну­лось и его. Впро­чем все это про­изо­шло рань­ше изо­бра­жа­е­мых здесь собы­тий.

А в то вре­мя в Афри­ке боже­ство, как сооб­ща­ют, вся­че­ски про­ти­ви­лось ново­му осно­ва­нию Кар­фа­ге­на, кото­рый Гай назвал Юно­ни­ей , то есть Гра­дом Геры. Ветер рвал глав­ное зна­мя из рук зна­ме­нос­ца с такой силой, что сло­мал древ­ко, смерч раз­ме­тал жерт­вы, лежав­шие на алта­рях, и забро­сил их за меже­вые стол­би­ки, кото­ры­ми наме­ти­ли гра­ни­цы буду­ще­го горо­да, а потом набе­жа­ли вол­ки, выдер­ну­ли самые стол­би­ки и ута­щи­ли дале­ко прочь. Тем не менее Гай все устро­ил и завер­шил в тече­ние семи­де­ся­ти дней и, полу­чая вести, что Друз тес­нит Фуль­вия и что обсто­я­тель­ства тре­бу­ют его при­сут­ст­вия, вер­нул­ся в Рим.

Дело в том, что Луций Опи­мий, сто­рон­ник оли­гар­хии и вли­я­тель­ный сена­тор, кото­рый год назад искал кон­суль­ства, но потер­пел неуда­чу, ибо помощь, ока­зан­ная Гаем Фан­нию, реши­ла исход выбо­ров, - этот Луций Опи­мий теперь зару­чил­ся под­держ­кою мно­го­чис­лен­ных при­вер­жен­цев, и были вес­кие осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что он станет кон­су­лом, а всту­пив­ши в долж­ность, разда­вит Гая. Ведь сила Гая в извест­ной мере уже шла на убыль, а народ был пре­сы­щен пла­на­ми и замыс­ла­ми, подоб­ны­ми тем, какие пред­ла­гал Гракх, пото­му что иска­те­лей народ­ной бла­го­склон­но­сти раз­ве­лось вели­кое мно­же­ство, да и сам сенат охот­но угож­дал тол­пе.

После воз­вра­ще­ния из Афри­ки Гай, пер­вым делом, пере­се­лил­ся с Пала­тин­ско­го хол­ма в ту часть горо­да, что лежа­ла пони­же фору­ма и счи­та­лась квар­та­ла­ми про­сто­на­ро­дья, ибо туда собрал­ся на житель­ство чуть ли не весь неиму­щий Рим. Затем он пред­ло­жил еще несколь­ко зако­но­про­ек­тов, чтобы выне­сти их на голо­со­ва­ние. На его при­зыв явил­ся про­стой люд ото­всюду, но сенат убедил кон­су­ла Фан­ния уда­лить из горо­да всех, кро­ме рим­ских граж­дан. Когда было огла­ше­но это стран­ное и необыч­ное рас­по­ря­же­ние, чтобы никто из союз­ни­ков и дру­зей рим­ско­го наро­да не пока­зы­вал­ся в Риме в бли­жай­шие дни, Гай, в свою оче­редь, издал указ, в кото­ром пори­цал дей­ст­вия кон­су­ла и вызы­вал­ся защи­тить союз­ни­ков, если они не под­чи­нят­ся. Нико­го, одна­ко, он не защи­тил, и даже видя, как лик­то­ры Фан­ния воло­кут его, Гая, при­я­те­ля и госте­при­им­ца, про­шел мимо, - то ли боясь обна­ру­жить упа­док сво­его вли­я­ния, то ли, как объ­яс­нял он сам, не желая достав­лять про­тив­ни­кам пово­да к схват­кам и стыч­кам, пово­да, кото­ро­го они жад­но иска­ли.

Слу­чи­лось так, что он вызвал него­до­ва­ние и у това­ри­щей по долж­но­сти, вот при каких обсто­я­тель­ствах. Для наро­да устра­и­ва­лись гла­ди­а­тор­ские игры на фору­ме, и вла­сти почти еди­но­душ­но реши­ли ско­ло­тить вокруг помо­сты и про­да­вать места. Гай тре­бо­вал, чтобы эти построй­ки разо­бра­ли, пре­до­ста­вив бед­ным воз­мож­ность смот­реть на состя­за­ния бес­плат­но. Но никто к его сло­вам не при­слу­шал­ся, и, дождав­шись ночи нака­нуне игр, он созвал всех масте­ро­вых, какие были в его рас­по­ря­же­нии и снес помо­сты, так что на рас­све­те народ увидел форум пустым. Народ рас­хва­ли­вал Гая, назы­вал его насто­я­щим муж­чи­ной, но това­ри­щи-три­бу­ны были удру­че­ны этим дерз­ким наси­ли­ем. Вот отче­го, как вид­но, он и не полу­чил долж­но­сти три­бу­на в тре­тий раз, хотя гро­мад­ное боль­шин­ство голо­сов было пода­но за него: объ­яв­ляя име­на избран­ных, его сото­ва­ри­щи при­бег­ли к пре­ступ­но­му обма­ну. А впро­чем, твер­до судить об этом нель­зя. Узнав о пора­же­нии, Гай, как сооб­ща­ют, поте­рял над собою власть и с неуме­рен­ной дер­зо­стью крик­нул вра­гам, кото­рые над ним насме­ха­лись, что, дескать, смех их сар­до­ни­че­ский - они еще и не подо­зре­ва­ют, каким мра­ком оку­та­ли их его начи­на­ния.

Одна­ко вра­ги, поста­вив Опи­мия кон­су­лом, тут же при­ня­лись хло­потать об отмене мно­гих зако­нов Гая Грак­ха и напа­да­ли на рас­по­ря­же­ния, сде­лан­ные им в Кар­фа­гене. Они хоте­ли выве­сти Гая из себя, чтобы он и им дал повод вспы­лить, а затем, в оже­сто­че­нии, рас­пра­вить­ся с про­тив­ни­ком, но Гай пер­вое вре­мя сдер­жи­вал­ся, и толь­ко под­стре­ка­тель­ства дру­зей, глав­ным обра­зом Фуль­вия, побуди­ли его сно­ва спло­тить сво­их еди­но­мыш­лен­ни­ков, на сей раз - для борь­бы с кон­су­лом. Пере­да­ют, что в этом заго­во­ре при­ня­ла уча­стие и его мать и что она тай­но наби­ра­ла ино­зем­цев-наем­ни­ков, посы­лая их в Рим под видом жне­цов, - такие наме­ки яко­бы содер­жат­ся в ее пись­мах к сыну. Но дру­гие писа­те­ли утвер­жда­ют, что Кор­не­лия реши­тель­но не одоб­ря­ла все­го про­ис­хо­див­ше­го.

В день, когда Опи­мий наме­ре­вал­ся отме­нить зако­ны Грак­ха, оба про­тив­ных ста­на заня­ли Капи­то­лий с само­го ран­не­го утра. Кон­сул при­нес жерт­ву богам, и один из его лик­то­ров, по име­ни Квинт Антил­лий, дер­жа внут­рен­но­сти жерт­вен­но­го живот­но­го, ска­зал тем, кто окру­жал Фуль­вия: « Ну, вы, него­дяи, посто­ро­ни­тесь, дай­те доро­гу чест­ным граж­да­нам!» Неко­то­рые добав­ля­ют, что при этих сло­вах он обна­жил руку по пле­чо и сде­лал оскор­би­тель­ный жест. Так это было или ина­че, но Антил­лий тут же упал мерт­вый, прон­зен­ный длин­ны­ми палоч­ка­ми для пись­ма, как сооб­ща­ют - наро­чи­то для такой цели при­готов­лен­ны­ми. Весь народ при­шел в страш­ное заме­ша­тель­ство, а оба пред­во­ди­те­ля испы­та­ли чув­ства рез­ко про­ти­во­по­лож­ные: Гай был силь­но оза­бо­чен и бра­нил сво­их сто­рон­ни­ков за то, что они дали вра­гу дав­но желан­ный повод пере­й­ти к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, а Опи­мий, и вправ­ду видя в убий­стве Антил­лия удач­ный для себя слу­чай, зло­рад­ст­во­вал и при­зы­вал народ к мести.

Но начал­ся дождь и все разо­шлись . А на дру­гой день рано поут­ру кон­сул созвал сенат, и, меж тем как он зани­мал­ся в курии дела­ми, нагой труп Антил­лия, по зара­нее наме­чен­но­му пла­ну, поло­жи­ли на погре­баль­ное ложе и с воп­ля­ми, с при­чи­та­ни­я­ми понес­ли через форум мимо курии, и хотя Опи­мий отлич­но знал, что про­ис­хо­дит, он при­ки­нул­ся удив­лен­ным, чем побудил вый­ти нару­жу и осталь­ных. Ложе поста­ви­ли посредине, сена­то­ры обсту­пи­ли его и гром­ко сокру­ша­лись, слов­но бы о гро­мад­ном и ужас­ном несча­стии, но наро­ду это зре­ли­ще не вну­ши­ло ниче­го, кро­ме зло­бы и отвра­ще­ния к при­вер­жен­цам оли­гар­хии: Тибе­рий Гракх, народ­ный три­бун, был убит ими на Капи­то­лии, и над телом его без­жа­лост­но над­ру­га­лись, а лик­тор Антил­лий, постра­дав­ший, быть может, и несо­раз­мер­но сво­ей вине, но все же повин­ный в соб­ст­вен­ной гибе­ли боль­ше, неже­ли кто-нибудь дру­гой, выстав­лен на фору­ме, и вокруг сто­ит рим­ский сенат, опла­ки­вая и про­во­жая наем­но­го слу­гу ради того толь­ко, чтобы лег­че было разде­лать­ся с един­ст­вен­ным остав­шим­ся у наро­да заступ­ни­ком.

Затем сена­то­ры вер­ну­лись в курию и вынес­ли поста­нов­ле­ние, пред­пи­сы­вав­шее кон­су­лу Опи­мию спа­сать государ­ство любы­ми сред­ства­ми и низ­ло­жить тиран­нов. Так как Опи­мий велел сена­то­рам взять­ся за ору­жие, а каж­до­му из всад­ни­ков отпра­вил при­каз явить­ся на заре с дву­мя воору­жен­ны­ми раба­ми, то и Фуль­вий, в свою оче­редь, стал гото­вить­ся к борь­бе и соби­рать народ, а Гай, ухо­дя с фору­ма, оста­но­вил­ся перед изо­бра­же­ни­ем отца и дол­го смот­рел на него, не про­из­но­ся ни сло­ва; потом он запла­кал и со сто­ном уда­лил­ся. Мно­гие из тех, кто видел это, про­ник­лись сочув­ст­ви­ем к Гаю, и, жесто­ко осудив себя за то, что бро­са­ют и пре­да­ют его в беде, они при­шли к дому Грак­ха и кара­у­ли­ли у две­рей всю ночь - совсем ина­че, чем стра­жа, окру­жав­шая Фуль­вия. Те про­ве­ли ночь под зву­ки песен и руко­плес­ка­ний, за вином и хваст­ли­вы­ми реча­ми, и сам Фуль­вий, пер­вым напив­шись пьян, и гово­рил и дер­жал себя не по летам раз­вяз­но, тогда как защит­ни­ки Гая пони­ма­ли, что несча­стие навис­ло надо всем оте­че­ст­вом, и пото­му хра­ни­ли пол­ную тиши­ну и раз­мыш­ля­ли о буду­щем, по оче­реди отды­хая и засту­пая в кара­ул.

На рас­све­те, наси­лу раз­будив хозя­и­на, - с похме­лья он никак не мог проснуть­ся, - люди Фуль­вия разо­бра­ли хра­нив­ши­е­ся в его доме ору­жие и доспе­хи, кото­рые он в свое кон­суль­ство отнял у раз­би­тых им гал­лов , и с угро­за­ми, с оглу­ши­тель­ным кри­ком устре­ми­лись к Авен­тин­ско­му хол­му и заня­ли его. Гай не хотел воору­жать­ся вовсе, но, слов­но отправ­ля­ясь на форум, вышел в тоге, лишь с корот­ким кин­жа­лом у поя­са. В две­рях к нему бро­си­лась жена и, обняв­ши одной рукою его, а дру­гой ребен­ка, вос­клик­ну­ла: « Не народ­но­го три­бу­на, как в былые дни, не зако­но­да­те­ля про­во­жаю я сего­дня, мой Гай, и идешь ты не к ора­тор­ско­му воз­вы­ше­нию и даже не на вой­ну, где ждет тебя сла­ва, чтобы оста­вить мне хотя бы почет­ную и чти­мую каж­дым печаль, если бы слу­чи­лось тебе разде­лить участь общую всем людям, нет! - но сам отда­ешь себя в руки убийц Тибе­рия. Ты идешь без­оруж­ный, и ты прав, пред­по­чи­тая пре­тер­петь зло, неже­ли при­чи­нить его, но ты умрешь без вся­кой поль­зы для государ­ства. Зло уже победи­ло. Меч и наси­лие реша­ют спо­ры и вер­шат суд. Если бы Тибе­рий пал при Нуман­ции, усло­вия пере­ми­рия вер­ну­ли бы нам его тело. А ныне, быть может, и я буду молить какую-нибудь реку или же море поведать, где скры­ли они твой труп! После убий­ства тво­е­го бра­та есть ли еще место дове­рию к зако­нам или вере в богов?» Так сокру­ша­лась Лици­ния, а Гай мяг­ко отвел ее руку и мол­ча дви­нул­ся сле­дом за дру­зья­ми. Она уце­пи­лась было за его плащ, но рух­ну­ла наземь и дол­го лежа­ла, не про­из­но­ся ни зву­ка, пока нако­нец слу­ги не под­ня­ли ее в глу­бо­ком обмо­ро­ке и не отнес­ли к бра­ту, Крас­су.

Когда все были в сбо­ре, Фуль­вий, послу­шав­шись сове­та Гая, отпра­вил на форум сво­его млад­ше­го сына с жез­лом гла­ша­тая . Юно­ша, отли­чав­ший­ся на ред­кость кра­си­вой наруж­но­стью, скром­но и почти­тель­но при­бли­зил­ся и, не оти­рая слез на гла­зах, обра­тил­ся к кон­су­лу и сена­ту со сло­ва­ми при­ми­ре­ния. Боль­шин­ство при­сут­ст­во­вав­ших гото­во было отклик­нуть­ся на этот при­зыв. Но Опи­мий вос­клик­нул, что такие люди не впра­ве вести пере­го­во­ры через послан­цев, - пусть при­дут сами, как при­хо­дят на суд с повин­ной, и, цели­ком отдав­шись во власть сена­та, толь­ко так пыта­ют­ся ути­шить его гнев. Юно­ше он велел либо вер­нуть­ся с согла­си­ем, либо вовсе не воз­вра­щать­ся. Гай, как сооб­ща­ют, выра­жал готов­ность идти и скло­нять сенат к миру, но никто его не под­дер­жал, и Фуль­вий сно­ва отпра­вил сына с пред­ло­же­ни­я­ми и усло­ви­я­ми, мало чем отли­чав­ши­ми­ся от преж­них. Опи­мию не тер­пе­лось начать бой, и юно­шу он тут же при­ка­зал схва­тить и бро­сить в тюрь­му, а на Фуль­вия дви­нул­ся с боль­шим отрядом пехо­тин­цев и крит­ских луч­ни­ков; луч­ни­ки, глав­ным обра­зом, и при­ве­ли про­тив­ни­ка в смя­те­ние, мет­ко пус­кая свои стре­лы и мно­гих ранив.

Когда нача­лось бег­ство, Фуль­вий укрыл­ся в какой-то забро­шен­ной бане, где его вско­ре обна­ру­жи­ли и вме­сте со стар­шим сыном уби­ли, а Гай вооб­ще не участ­во­вал в схват­ке. Не в силах даже видеть то, что про­ис­хо­ди­ло вокруг, он ушел в храм Диа­ны и хотел покон­чить с собой, но двое самых вер­ных дру­зей, Пом­по­ний и Лици­ний, его удер­жа­ли - отня­ли меч и уго­во­ри­ли бежать. Тогда, как сооб­ща­ют, пре­кло­нив пред боги­ней коле­но и про­стер­ши к ней руки, Гай про­клял рим­ский народ, моля, чтобы в воз­мездие за свою изме­ну и чер­ную небла­го­дар­ность он остал­ся рабом наве­ки. Ибо гро­мад­ное боль­шин­ство наро­да откры­то пере­мет­ну­лось на сто­ро­ну вра­гов Грак­ха, едва толь­ко через гла­ша­та­ев было обе­ща­но поми­ло­ва­ние.

Вра­ги бро­си­лись вдо­гон­ку и настиг­ли Гая под­ле дере­вян­но­го моста , и тогда дру­зья веле­ли ему бежать даль­ше, а сами пре­гра­ди­ли погоне доро­гу и дра­лись, нико­го не пус­кая на мост, до тех пор, пока не пали оба. Теперь Гая сопро­вож­дал толь­ко один раб, по име­ни Фило­крат; точ­но на состя­за­ни­ях, все при­зы­ва­ли их бежать ско­рее, но засту­пить­ся за Гая не поже­лал никто, и даже коня никто ему не дал, как он ни про­сил, - вра­ги были уже совсем рядом. Тем не менее он успел добрать­ся до малень­кой рощи­цы, посвя­щен­ной Фури­ям , и там Фило­крат убил сна­ча­ла его, а потом себя. Неко­то­рые, прав­да, пишут, что обо­их вра­ги захва­ти­ли живы­ми, но раб обни­мал гос­по­ди­на так креп­ко, что ока­за­лось невоз­мож­ным нане­сти смер­тель­ный удар вто­ро­му, пока под бес­чис­лен­ны­ми уда­ра­ми не умер пер­вый.

Голо­ву Гая, как пере­да­ют, какой-то чело­век отру­бил и понес к кон­су­лу, но друг Опи­мия, некий Сеп­ту­му­лей, отнял у него эту добы­чу, ибо в нача­ле бит­вы гла­ша­таи объ­яви­ли: кто при­не­сет голо­вы Гая и Фуль­вия, полу­чит столь­ко золота, сколь­ко потянет каж­дая из голов. Воткнув голо­ву на копье, Сеп­ту­му­лей явил­ся к Опи­мию, и когда ее поло­жи­ли на весы, весы пока­за­ли сем­на­дцать фун­тов и две тре­ти . Дело в том, что Сеп­ту­му­лей и тут повел себя как под­лый обман­щик - он выта­щил мозг и залил череп свин­цом. А те, кто при­нес голо­ву Фуль­вия, были люди совсем без­вест­ные и не полу­чи­ли ниче­го. Тела обо­их, так же как и всех про­чих уби­тых (а их было три тыся­чи ), бро­си­ли в реку, иму­ще­ство пере­да­ли в каз­ну. Женам запре­ти­ли опла­ки­вать сво­их мужей, а у Лици­нии, супру­ги Гая, даже ото­бра­ли при­да­ное . Но все­го чудо­вищ­нее была жесто­кость победи­те­лей с млад­шим сыном Фуль­вия, кото­рый не был в чис­ле бой­цов и вооб­ще не под­нял ни на кого руки, но при­шел вест­ни­ком мира: его схва­ти­ли до бит­вы, а сра­зу после бит­вы без­жа­лост­но умерт­ви­ли. Впро­чем, силь­нее все­го огор­чи­ла и уяз­ви­ла народ построй­ка хра­ма Согла­сия , кото­рый воз­двиг­нул Опи­мий, слов­но бы вели­ча­ясь, и гор­дясь, и тор­же­ст­вуя победу после изби­е­ния столь­ких граж­дан! И одна­жды ночью под посвя­ти­тель­ной над­пи­сью на хра­ме появил­ся такой стих:

Этот Опи­мий, кото­рый, пер­вым употре­бив в кон­суль­ском зва­нии власть дик­та­то­ра, убил без суда три тыся­чи граж­дан и сре­ди них Фуль­вия Флак­ка, быв­ше­го кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра, и Гая Грак­ха, всех в сво­ем поко­ле­нии пре­взо­шед­ше­го сла­вою и вели­ки­ми каче­ства­ми души, - этот Опи­мий впо­след­ст­вии зама­рал себя еще и взят­кой: отправ­лен­ный послом к нуми­дий­цу Югур­те, он при­нял от него в пода­рок день­ги. Опи­мий был самым позор­ным обра­зом осуж­ден за мздо­им­ство и соста­рил­ся в бес­сла­вии , окру­жен­ный нена­ви­стью и пре­зре­ни­ем наро­да, в пер­вое вре­мя после собы­тий уни­жен­но­го и подав­лен­но­го, но уже очень ско­ро пока­зав­ше­го, как вели­ка была его любовь и тос­ка по Грак­хам. Народ откры­то поста­вил и тор­же­ст­вен­но освя­тил их изо­бра­же­ния и бла­го­го­вей­но чтил места, где они были уби­ты, даруя бра­тьям пер­ви­ны пло­дов, какие рож­да­ет каж­дое из вре­мен года, а мно­гие ходи­ли туда, слов­но в хра­мы богов, еже­днев­но при­но­си­ли жерт­вы и моли­лись.

Кор­не­лия, как сооб­ща­ют, бла­го­род­но и вели­че­ст­вен­но пере­нес­ла все эти беды, а об освя­щен­ных наро­дом местах ска­за­ла, что ее мерт­вые полу­чи­ли достой­ные моги­лы. Сама она про­ве­ла оста­ток сво­их дней близ Мизен, нисколь­ко не изме­нив обыч­но­го обра­за жиз­ни. По-преж­не­му у нее было мно­го дру­зей, дом ее сла­вил­ся госте­при­им­ст­вом и пре­крас­ным сто­лом, в ее окру­же­нии посто­ян­но быва­ли гре­ки и уче­ные, и она обме­ни­ва­лась подар­ка­ми со все­ми царя­ми. Все, кто ее посе­щал или же вооб­ще вхо­дил в круг ее зна­ко­мых, испы­ты­ва­ли вели­чай­шее удо­воль­ст­вие, слу­шая рас­ска­зы Кор­не­лии о жиз­ни и пра­ви­лах ее отца, Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, но все­го боль­ше изум­ле­ния вызы­ва­ла она, когда, без печа­ли и слез, вспо­ми­на­ла о сыно­вьях и отве­ча­ла на вопро­сы об их делах и об их гибе­ли, слов­но бы повест­вуя о собы­ти­ях седой ста­ри­ны. Неко­то­рые даже дума­ли, буд­то от ста­ро­сти или невы­но­си­мых стра­да­ний она лиши­лась рас­суд­ка и сде­ла­лась бес­чув­ст­вен­ною к несча­сти­ям, но сами они бес­чув­ст­вен­ны, эти люди, кото­рым невдо­мек, как мно­го зна­чат в борь­бе со скор­бью при­род­ные каче­ства, хоро­шее про­ис­хож­де­ние и вос­пи­та­ние: они не зна­ют и не видят, что, пока доб­лесть ста­ра­ет­ся огра­дить себя от бед­ст­вий, судь­ба неред­ко одер­жи­ва­ет над нею верх, но отнять у доб­ле­сти силу разум­но пере­но­сить свое пора­же­ние она не может.

[Сопо­став­ле­ние]

Теперь, когда к кон­цу при­шел и этот рас­сказ, нам оста­ет­ся толь­ко рас­смот­реть жизнь всех чет­ве­рых в сопо­став­ле­нии.

Даже самые отъ­яв­лен­ные вра­ги Грак­хов, поно­сив­шие их при вся­ком удоб­ном слу­чае, не сме­ли отри­цать, что сре­ди рим­лян не было рав­ных им по врож­ден­но­му тяго­те­нию ко все­му нрав­ст­вен­но пре­крас­но­му и что оба полу­чи­ли отлич­ное вос­пи­та­ние и обра­зо­ва­ние. Но ода­рен­ность Агида и Клео­ме­на пред­став­ля­ет­ся еще более глу­бо­кой и могу­чей - не полу­чив долж­но­го обра­зо­ва­ния, вос­пи­тан­ные в таких нра­вах и обы­ча­ях, кото­рые раз­вра­ти­ли уже не одно поко­ле­ние до них, они сами сде­ла­лись настав­ни­ка­ми сво­их сограж­дан в про­сто­те и воз­держ­но­сти. Далее, Грак­хи, в пору, когда сла­ва и вели­чие Рима были в пол­ном рас­цве­те, счи­та­ли для себя позо­ром отка­зать­ся от состя­за­ния в пре­крас­ных поступ­ках, как бы заве­щан­но­го им доб­ле­стью отцов и дедов, а спар­тан­ские цари роди­лись от отцов, дер­жав­ших­ся про­ти­во­по­лож­но­го обра­за мыс­лей, неже­ли сыно­вья, и заста­ли оте­че­ство жал­ким, уни­жен­ным, томя­щим­ся неду­га­ми, но все это нисколь­ко не охла­ди­ло их рве­ния к пре­крас­но­му. Самым вер­ным свиде­тель­ст­вом пре­зре­ния Грак­хов к богат­ству, их пол­но­го рав­но­ду­шия к день­гам, слу­жит то, что, зани­мая выс­шие долж­но­сти и вер­ша дела­ми государ­ства, они сохра­ни­ли себя неза­пят­нан­ны­ми бес­чест­ной нажи­вой. Но Агид был бы до край­но­сти воз­му­щен, если бы его ста­ли хва­лить за то, что он не при­сво­ил ниче­го чужо­го, - это он, кото­рый, не счи­тая про­че­го иму­ще­ства, отдал сограж­да­нам шесть­сот талан­тов звон­кой моне­той. Каким же страш­ным поро­ком счи­тал бес­чест­ное стя­жа­ние этот чело­век, если иметь боль­ше дру­го­го, хотя бы и вполне чест­но, каза­лось ему излиш­ним и даже корыст­ным?!

Содержание статьи

ГРАКХИ, Тиберий (Tiberius Sempronius Gracchus) (р. ок. 169/4–133 до н.э.) и Гай (Gaius Sempronius Gracchus) (р. ок. 160/53–121 до н.э.), братья, римские государственные деятели, пытавшиеся провести политические и социальные реформы. Их отцом был видный политик и полководец Тиберий Семпроний Гракх (ум. 154 до н.э.), а матерью – Корнелия, дочь знаменитого Сципиона Африканского Старшего. В семье было 12 детей, но 9 умерли в раннем возрасте. После смерти мужа многие искали руки Корнелии, в том числе царь Египта Птолемей VIII Фискон, однако она всем им отказала. Высокообразованная и одаренная от природы (стилем ее писем восхищался Цицерон), Корнелия посвятила себя хозяйственным заботам и воспитанию детей, которых она наилучшим образом подготовила к государственной деятельности. Дочь Семпронию она выдала за героя 3-й Пунической войны Сципиона Эмилиана (Сципиона Африканского Младшего); сын Тиберий женился на дочери Аппия Клавдия Пульхра, противника Сципиона.

Тиберий Гракх.

В 147–146 до н.э. Тиберий, под началом Сципиона Африканского Младшего, принял участие в 3-й Пунической войне. В 137 до н.э. он в качестве квестора (чиновника по финансам) служил в Испании и воспользовался давнишними связями отца с местными жителями, чтобы спасти римскую армию под Нуманцией от полного уничтожения. Тиберий был убежденным сторонником либеральных реформ и искренним патриотом, его крайне тревожил стремительный рост рабовладельческой экономики, что сопровождалось упадком свободного крестьянства, составлявшего костяк римской армии. В качестве народного трибуна в 133 до н.э. Тиберий предложил определить предельный размер участка общественной земли, находящейся в одних руках, на уровне 500 югеров (ок. 125 га), а все излишки распределить между безземельными гражданами, причем размер надела (30 югеров) должен был гарантировать жизнеспособность такого хозяйства. Когда его коллега Октавий, сохранивший верность консерваторам, наложил на этот законопроект вето, Тиберий убедил народное собрание сместить Октавия, после чего ему все же удалось провести свой законопроект. Желая обеспечить его исполнение, Тиберий стал добиваться избрания трибуном на второй срок, однако его противники объявили это незаконным. Возникли беспорядки, в ходе которых Тиберий был убит.

Гай Гракх.

В 134–133 до н.э. Гай служил под Нуманцией, когда она была взята Сципионом Африканским Младшим. Вернувшись в Рим, Гай активно занялся политикой (он с самого начала входил в комиссию по проведению начатой братом земельной реформы), но в 125 до н.э. был отправлен на Сардинию квестором. Вернувшись, он добился своего избрания народным трибуном на 123 до н.э. и был неожиданно переизбран на следующий год. Популярность, которой пользовался Гай у широких слоев населения Рима, вызывала зависть сенатской оппозиции. Если говорить о его реформах, то прежде всего Гай рядом законов постарался гарантировать себя от повторения судьбы брата. Затем он приступил к проведению самих реформ. Предусматривалась продажа зерна в Риме по твердым (как правило, субсидируемым) ценам, широкая программа осуществления общественных работ в Италии, а также вывод колоний. Трагическая неудача Тиберия ясно показала, что поддержки низов в борьбе с сенатом недостаточно, необходим более влиятельный союзник. Таким был в Риме класс всадников, располагавших значительными финансами и возможностями. Их поддержку должна была обеспечить передача им на откуп сбора налогов в богатой провинции Азия, а также формирование из всадников судов, которые рассматривали дела о вымогательстве сенаторов-наместников провинций. В 122 до н.э. Гай попытался распространить права римского гражданства на значительную часть населения Италии (латинов), а многих других ее обитателей повысить в статусе, предоставив им ограниченные права. Однако римские граждане не были готовы поступиться своими привилегиями, законопроект был провален, а Гай растерял популярность и не был избран на следующий срок. В 121 до н.э. противники Гая упразднили основанную им колонию в Африке, и когда он организовал своих сторонников для протеста, в Риме начались беспорядками. Сенат ввел чрезвычайное положение, объявив своих противников вне закона. Множество сторонников Гая были убиты, а сам он покончил жизнь самоубийством.